Хозяин квартиры, угрюмый и нелюдимый человек, недавно сделал ремонт. Он бы ничего не стал менять и всё оставил как есть, но вот жена заставила, убедила, что уже совсем неприлично жить в такой «конуре», в которую порядочных людей пустить нельзя и всё такое прочее. Такая мужская черта, как желание строить и ремонтировать, была Ивану совершенно чужда и непонятна. В конце концов, он поддался – поддался с большой неохотой и неудовольствием, так как склонность к переменам не являлась его отличительной чертой. Это была даже какая-то внутренняя убеждённость – ничего не менять, как будто дурным знаком было нарушать устоявшийся ход жизни, что срастался с вещами и предметами, образуя стойкий и стабильный круг, который и называется жизнью.


Впрочем, плоды труда оказали своё волшебное воздействие: как ни странно, Ивану понравилась новая, недорого, но со вкусом отделанная квартира. Он даже почувствовал нечто подобное воли к жизни, давно уже переставшую очаровывать его своей новизной и необычностью, превратившись в тупой и нудный труд тяжкого несения непонятного существования. Иван воспринимал жизнь как необходимость, которую нужно вытерпеть, совершив в ней как можно меньше безрассудных и ненужных действий.


Он любил иногда подолгу смотреть в окно, будто удивляясь тому, зачем существуют люди, так проворно снующие по своим делам и заботам. Он не замечал ни неба, ни деревьев, ни птиц, ни листвы, ни трав, ни ветра, ни звёзд, ни всего того, что обычно даже самых обыкновенных и непритязательных людей приводит в минимально приподнятое настроение.


Временами ему казалось, что сердце его давно загноилось и жаждет какого-то исхода. Не будучи натурой ни особенно чувствительной, ни тем более одарённой способностями, в свете которых могла быть раскрыта тщетность и пустота его существования, всё же в редкие минуты он чувствовал – именно чувствовал, как густые волны тоски исходили раскатами неведомого горя из груди, в которой как будто давно умирал и разлагался красный червь какой-то непонятной смерти, подступавший к нему слишком близко.


В такие минуты Иван, боясь самого себя, своих странных ощущений, идущих со дна его темноты, старался забыться в мучительном труде или долгих бесцельных прогулках, длящихся иногда часами. Жена не пугалась таких состояний мужа, однако её тревожило его долгое отсутствие. Иван всегда возвращался как охотник с охоты, поймав свою неведомую добычу, уничтожив её в своём злом одиночестве, ни с кем не поделившись.


Нельзя сказать, чтобы Иван был зол – скорее, угрюм, и свою обязанность существовать непонятно зачем он воспринимал как некую благотворительность по отношению к людям, которых, по правде говоря, он терпеть не мог, но терпел, чаще помогая им, даже искренне и бескорыстно, чем причиняя вред.
Зависти Иван не испытывал никогда, ни к кому. Скорее, его раздражала больше всего жена, как самое близкое существо. Близкие всегда вызывают самую большую и беспричинную злобу. Но жена обычно не сердилась на мужа, прощая ему его угрюмость в залог какого-то неведомого грядущего счастья, непонятно почему должного обрушиться на них и всё исправить, всё изменить.


Ремонт квартиры и стал таким изменением – по крайней мере, какой-то ступенькой к нему. Иван, не считавшийся бездельником и лодырем, с большим скепсисом воспринимал необходимость менять что-то вокруг себя. Привычный ход существования, устоявшийся быт стали не то что привычкой и образом жизни, но самой жизнью. Вечное повторение и стояние на месте одного и того же – вот что доставляло истинное и возможно единственное удовольствие Ивану.


Любой человек со стороны, попристальнее вглядевшись в существование такого человека, как Иван, мог бы отшатнуться в глубоком ужасе непонимания оттого, как возможно так жить. Но чужая жизнь темна и загадочна, и подлинная радость и смысл существования лежат глубоко, на самом днище человека, о котором он может быть и сам даже не подозревает, надеясь смутной надеждой на какой-то радостный исход, терпеливо ожидая-переживая медленное течение однообразной и рутинной повседневности.

Только жена как будто не замечала этой особой угрюмости Ивана, воспринимая его всегда таким, как он есть, даже не обижаясь на его часто несправедливые и свирепые выходки по отношению к ней. Жену он мог обидеть грубо и беспричинно – и словом и неловким ударом. Но она давно, ещё со школьных лет как-то навсегда полюбила своего будущего мужа крепкой неромантической любовью и уверенно шла с ним по жизни, не получая, правда, ничего, что она могла бы заслужить в качестве женщины, попади она в другие, более ласковые и чуткие руки. Она была не то чтобы не дурна собой, но женское начало сильно и властно проявлялось в её чертах, фигуре, походке, речи, создавая таинственное обаяние, которое и составляет самый жгучий и пристальный интерес мужчины.
Её сердце чувствовало простую и крепкую привязанность к Ивану, и этого было вполне достаточно, чтобы жизнь, как говорят, состоялась. После ремонта произошли некоторые благие перемены в казавшейся вполне внешне благополучной жизни супругов. Иван ощутил некоторое удовольствие наблюдать, как привычное становится непривычным, не меняя свой сущности. Он иногда подолгу разглядывал новые предметы мебели, гладил нежно и ласково новые обои, различные поделки, которые он совершил своими руками. Жена радовалась, видя, как радуется её муж, и можно было сказать, что долгожданное счастье, коренящееся в простой перемене быта, наконец-то свершилось.


У Ивана произошло даже некоторое смягчение нрава. Он стал добрее к людям, внимательнее и заботливее. Исчезли характерные для него грубые стальные нотки в голосе, которые и составляли самое неприятное в его натуре и внешности. Всегда торчком стоявшие короткие волосы-проволоки, глаза, налитые вечной красноватой злостью, гниловатые зубы, напоминавшие скорее оскал, чем улыбку – всё это исчезло, как только исчезли грубые интонации в голосе. Зато всё чаще стал пропадать сон; Иван мог встать среди ночи, пройтись по квартире, словно ещё раз оглядывая свои новые владения.
Наслаждаясь неожиданно возникшим чувством хозяина, он захаживал на кухню, заваривал чай, а то и просто долго сидел, глядя в окно или уставившись в пол.


К нему стали приходить мысли о дальнейшем благоустройстве квартиры или даже о приобретении новой; так захватила его чувства возможность переустраивать, перекраивать по собственному плану то, что принадлежит ему.
Жизнь, как говорят, как будто наладилась. Но однажды Ивана вдруг посетило неприятное ощущение какой-то тревоги. Тревожно была всегда, но это чувство было какое-то особенное, ранее незнакомое и поэтому особенно неприятное. Как правило, люди не могут вытерпеть неизвестности, стремясь найти всегда самые видимые причины любым неприятным чувствам. Неведенье способно свести с ума – это хорошо известно. Так вот Ивана вдруг ни с того ни с сего, в разгар, так сказать, его творческой активности и посетило это несчастье неизвестной тревоги.


Вообще человек не может ничего предвидеть, даже предчувствовать. Так Бог сохранил для него одну из самых радостных и приятных возможностей существования – жить в неведомом. Может, это и составляет основу человеческого счастья – неизвестность, неизвестность всего, и смертного часа, прежде всего. Только в редкие минуты у редких людей накануне какого-то большого горя нависает свинцовая туча неопределённости и особенной бессмысленности. И тогда события, становясь по мере своей пустоты всё более невыносимыми, уплотняются наконец в какую-то чёрную точку и отравляют невыносимо чёрной тоской радость обычного существования.
Но в случае Ивана чувство тревоги носило иной характер. Его как будто мучило какое-то забытое видение, даже ощущение, которое он безотчётно пережил и теперь никак не мог вспомнить, что именно, мучая себя бесполезным напряжением уже изболевшейся памяти.


Иван даже сник с лица, к нему вернулись прежняя угрюмость и озлобленность. Сон пропал окончательно. Всё чаще он выходил посреди ночи на кухню, пробуя курить и читать, но всегда мысль его рассеивалась и упиралась в точку страшной и непонятной тревоги, крадущейся откуда-то издалека, но уже подошедшей совсем близко, притаившись где-то в прихожей или в спальне.
Иван стал прислушиваться к шагам на лестничной клетке, всегда оглушительно и мерно направлявшихся прямо к нему в квартиру, как ему казалось. Всегда кто-то зачем-то ходит ночью, но Иван никогда не решался выходить ночью на улицу, повинуясь детскому страху быть украденным каким-то злодеем, специально бродящим по пустым ночным улицам и похищавшим бедных одиноких прохожих.
Несколько усилила его странное состояние смерть соседа, тело которого привезли в гробу в одну из таких бессонных ночей – как раз тогда, когда Иван долго смотрел в окно. К подъезду медленно подъехала грузовая машина для перевозки мебели, два человека неторопливо раскрыли задние двери машины и занырнули в еёчёрное пространство. Потом ещё два человека вышли из подъезда, вчетвером они вытащили красный ящик и медленно понесли его в подъезд. Иван обомлел, буквально прислушиваясь к каждому звуку, стуку, всхлипыванию, плачу, туманным потоком доносившихся из лестничного проёма. Иван был уверен, что сейчас раскроется дверь и гроб внесут именно к нему, в его новую отремонтированную квартиру, навечно опорочив радость обновления тяжко-тоскливым присутствием запаха смерти. Да, именно запах смерти Иван чувствовал более всего, боясь и отвращаясь его.


Но покойника пронесли мимо, лишь слегка стукнув в дверь, видимо, правым углом гроба. У Ивана отлегло от сердца. Он не боялся чужой смерти, но не любил её, не понимал, и поэтому всегда особенно становился угрюмым, когда умирал кто-то из знакомых. Чувство не скорби, жалости или сострадания владело им, но какого-то слепого и немого озлобленного раздражения. Со стороны казалось, что Иван каждую смерть переживать как свою личную трагедию. Да в общем так оно и было…


Иван медленно сел на стул, проведя рукой по намокшему от волнения лбу. Появились светлые мысли о дальнейшем. Неторопливо Иван осмотрел потолок, стены, пол, кухонный буфет, как вдруг его взгляд натолкнулся на красную чашку, стоявшую в неприметном углу буфета. Как-то сразу, без лишних размышлений и анализа Иван всё понял: вот она, причина его тревоги! Эта красная чашка, недавно купленная, оставалась незамеченной, как вещь среди других вещей. Иван едва обращал на неё внимание и не имел к ней никакого пристрастия. Но в том момент он увидел эту чашку, одиноко стоящую в своём углу, как можно увидеть что-то совсем необычное, что может дать невероятный приступ самых сильных чувств.


Иван увидел чашку и поразился её существованию. Это была чашка как чашка, обычная чашка и ничего более; это не красный мак смерти, неведомым цветком внезапно распустившийся у него на кухне; не красный паук-вампир, пригрезившийся в страшном сне и воочию приблизившийся к нему; не красная кровь убитого родственника, застывшая в форму вещи, и даже не красный гроб соседа, который зловещим стуком коснулся его двери. Это обычная чашка, но она-то более всего и поразила Ивана.


Как будто он увидел зарево мира и встретил рождение новой вселенной. Он понял, что вся его жизнь – в этой чашке, в её голой предметности, в простом и незамысловатом факте её существования. Вот линия её изгиба, чем-то напоминавшая женские формы, дающая возможность её стенкам, округлив дугу ручки, завершиться в её строгой форме круга в краях. Вот основа, дающая прочное бытие этим округлым формам, вот цвет, такой нелепо красный, что сам уже превращается в самостоятельную субстанцию формы. Вот чистая геометрия, сочетающая формы, цвета и функции. В том момент Иван понял, понял всем своим умом и сердцем, что такое чистый ужас, немного удивившись своим аналитическим способностям созерцать чистые формы предметов.
Иван почувствовал тошнотворное головокружение; обступавшие его предметы вдруг закружили в своей озлобленной насмешке над человеком, над его жалким и беззащитным существованием. Чашка, чашка, одна только чашка в мире – и больше ничего, весь мир – огромная красная чашка, своим неведомым и страшным величием нависшая над пустыней человеческой души! Зачем она, эта чашка, стоит так властно и непринуждённо, символизируя своим присутствием неведомую власть вещей, неведомую силу, принуждающую бытие к определённому виду существования? Иван моментально осознал всю тщетность своего ремонта, да и вообще всей жизни. Пока чашка будет оставаться чашкой, принявшей такие безнадёжно определённые и окончательно незыблемые формы, в мире не будет радости.


Иван молча отвернулся от чашки, поняв в себе что-то значительное, даже слегка удивившись и ухмыльнувшись одновременно важности и простоте открытой им истины и надолго припал к окну, всматриваясь в тёмную белизну тёплой и таинственной зимней ночи, в которой ласковые снежинки нежно кружились в своём сказочном танце в такт умиротворяющему покою существующего мира, создавая сладостную мелодию счастья близких и далёких миров.